Глава одиннадцатая
Моя борьба – Участие в сюрреалистичеcкой революции и моя позиция – Объект сюрреализма против пересказанного сна – Паранойольно-критическая деятельность – Против автоматизма
Моя борьба:
ПРОТИВ ЗА
простоты сложность
однообразия разнообразие
уравниловки иерархию
коллектива индивидуальность
политики метафизику
музыки архитектуру
природы эстетику
прогресса постоянство
механичности мечту
абстракции конкретность
молодости зрелость
оппортунизма фанатизм
шпината улитки
кино театр
Будды маркиза де Сада
Востока Запад
солнца луну
революции традицию
Микеланджело Рафаэля
Рембранта Вермеера
диких предметов ультрацивилизованные
африканского предметы современного
искусства искусства 1900 года
философии Возрождение
медицины религию
призрака магию
женщин Гала
мужчин меня самого
скептического Времени мягкие часы
гор Веру
Приехав в Париж, я понял: главный результат успеха моей выставки у Гойманса – я нажил врагов. Кто это были? Почти все. Современное искусство объявило тотальную мобилизацию против сильного, смелого и непонятного произведения. И, наконец, моя выставка не была современным «молодым» искусством. С первого взгляда было ясна, что я ненавижу свою эпоху. «Художественные трагедии» должны были игнорировать меня до последней минуты, когда старые господа в изъеденных молью гетрах, с усами, пятнистыми от табака, в пиджаках, украшенных орденскими ленточками Почетного легиона, тянулись, чтобы лучше разглядеть мои картины, и чувствовали сильное искушение увезти их и повесить у себя в столовой рядом с каким-нибудь Месонье. Старики, которым уже за пятьдесят, не ленились любить живопись, они любили и понимали меня. Я появился, чтобы защитить их, – и они это чувствовали. На самом же деле они в этом не нуждались, так как сами по себе были силой, и я просто пристраивался рядом с ними, рядом с традицией, – это вело к победе.
Когда я приехал в Париж, гнилые интеллектуальные круги были под неизбежным влиянием уже отвергнутого мной интуитивизма – его апология инстинкта, жизненного импульса привела к крупным эстетическим потерям. На парижскую интеллигенцию набросилась дикая Африка. Все восторгались черным искусством, благодаря Пикассо и сюрреалистам. Я краснел от стыда и бешенства, увидев, как наследники Рафаэля упиваются уродством. Мне надо было найти противоядие, поднять знамя против плодов духовного рабства и узости мышления. У меня появилась идея бросить против диких предметов декадентский предмет, цивилизованный европейский «стиль модерн». Я всегда рассматривал эпоху 1900 года как следствие психопатического грекороманского декаданса. Я говорил себе, что эти. люди глухи к эстетике и увлечены только жизненным импульсом, – и собирался доказать им, что в малейшей орнаментальной детали предмета 1900 года больше тайны, поэзии, эротики, безумия, муки, пафоса, величия и биологической глубины, нежели в их диком уродливом фетишизме. Однажды в центре Парижа я обнаружил вход в метро 1900 года, который, к несчастью, собирались снести и заменить ужасными безликими постройками. Фотограф Брассай сделал серию снимков декоративных элементов этих маленьких антре – и никто не поверил своим глазам, насколько «стиль модерн» показался сюрреалистическим. Стали искать предметы 1900 года на Блошином рынке. И вскоре стало чувствоваться влияние 1900 года. Максим приостановил работу и модернизировал свой ресторан. Вошли в моду песенки и костюмы того времени. Отчасти даже стали спекулировать духом и анахронизмами 1900 года, изображая его в наивных и юмористических фильмах. Кульминация была достигнута несколькими годами позже Эльзой Скиапарелли, которой удалось ввести в моду подобранные на затылке волосы.
Так я увидел, как Париж меняется у меня на глазах по моему повелению. Но, как всегда, мое влияние настолько превзошло меня самого, что я не мог никого убедить, что оно исходит от меня. Тот же феномен случился несколько лет спустя, когда я второй раз высадился в Нью-Йорке и понял, что большинство витрин больших универмагов вдохновлено находками сюрреалистов (и моими, в первую очередь). Вечная драма моего влияния – оно всегда ускользает из моих рук и я не могу ни управлять им, ни пользоваться. Итак, я находился в Париже, который вслушивался в мои лозунги. Если я читал статью, направленную против функциональной архитектуры, я знал, что это исходит от меня. Если кто-то произносил невзначай: «Боюсь, что это модерн», я также знал, что это идет от меня. Публика еще не решалась следовать за мной, но я рассеял ее сомнения. Модернистские художники имели все основания ненавидеть меня.
Пользоваться моими открытиями было невозможно, меня постоянно обворовывали. Стоило мне объявить «стиль модерн» – и достаточно было выйти на улицу, чтобы убедиться в его распространении: кружева, фильмы, ночные сорочки, обувь – все тяготело к нему. Сотни ремесленников зарабатывали на жизнь, мастеря все это, в то время, как я слонялся по Парижу, не имея возможности что-то делать. Все могли осуществить мои идеи, кроме меня! Я даже не буду знать, куда и как обратиться, чтобы стать безвестным статистом в одном из фильмов а 1а 1900 год, в котором снимались кинозвезды и на который затрачены миллионы!
Это был период, когда я разочаровался в своих изобретениях. Продажа моих картин упиралась во франко-каменно-строительные работы модернистского искусства. Я получил письмо от виконта Ноайе. Он готовил меня к самому худшему. Надо было решаться зарабатывать на жизнь подругому. Я уточнил список бесспорно моих изобретений.
Автор
